...И не убоюсь ветра от Великого Моря...
Нодар ДУМБАДЗЕ
АСТВАЦ, ИНЧУ АМАР!
Рассказ
Перевод З. Ахвледиани
читать дальшеДядя Геворк умер неожиданно. Сперва он встал, поднес левую руку к
виску и произнес пропавшим вдруг голосом:
— Слышь, Мито, со мной, кажется, все...
Потом сел, поднял вверх лицо с расширенными от изумления глазами,
«Аствац, инчу амар!» — проговорил по-армянски, уронил седую голову на
шахматную доску и... кончился с зажатой в руке моей черной ладьей.
Дяде Геворку было лет сорок, сорок пять. Жил он в нашем дворе, в
одной комнате, с женой и дочерью. Дочь его, писаную красавицу Нелли, в
послевоенный год увел Трубка-Гогия из Сванетского квартала. По
воскресеньям Нелли навещала родителей. Весь день бабка Анетта и дед Геворк
наслаждались, лаская внучка. Вечером Нелли возвращалась к мужу.
Мы с мамой поддерживали с дядей Геворком более чем доброе соседство.
Дело в том, что когда Трубка-Гогия похитил Нелли, никто, кроме меня, не
заступился за нее, не погнался за похитителем. Обошлось мне это в добрый
синяк на глазу да в два унизительных пинка в нашем же дворе, но зато я
навсегда заслужил любовь, доверие и симпатию дяди Геворка и тети Анетты.
Симпатия эта со стороны дяди Геворка выражалась в том, что ни с кем, кроме
меня, он в шахматы не играл. Турнир устраивался почти ежедневно и протекал
по установленному порядку: белыми играл я, проигравший выставлял две
бутылки «саперави» и закуску, в которой, как правило, доминировала красная
редиска. Возвратясь с работы, дядя Геворк обедал, затем устраивал «мертвый
час», потом, облачившись в пеструю арестантскую пижаму, выходил во двор и,
задрав вверх голову, звал мою маму:
— Глубокоуважаемая сударыня, почтенная Анико, вернулся ли с лекций
ваш чокнутый Капабланка?
— Вернулся, вернулся, — отвечала мама.
— В таком случае, если он не занят, как обычно, творческим трудом,
передайте ему, что ваш сосед Ботвинник просит его оказать честь, уделить
из золотого фонда своего драгоценного времени несколько минут и...
— Ладно, ладно, отсохни твой язык! Чем трещать и мудрствовать
по-грузински, выучил бы, несчастный, хоть одно армянское слово, был бы
человеком, а то не поймешь, кто ты! Ни то ни се! — отвечала мать, потом
звала меня: — Спускайся вниз, приглашает твой свистун!
Не было на свете человека сладкоречивее и рассказчика интереснее дяди
Геворка. В шахматы мы играли во дворе, у самых дверей его комнаты. Я
спускался вниз, подсаживался к шахматной доске с расставленными уже
фигурами и протягивал руку дяде Геворку:
— Баров!*
Дядя Геворк не отвечал. Он дожидался моего первого хода, затем делал
ответный ход, записывал его и лишь после этого здоровался со мной за руку:
— Здравствуй. Дав-давбасэ** идет?
_______________
* Б а р о в! — от армянского «барев» — здравствуй!
** Д а в-д а в б а с э — удвоение, утроение ставки при игре в
нарды.
— Нет!
— Соседи, будьте свидетелями, дав-давбасэ не идет! — обращался дядя
Геворк к занятым своими делами соседям во дворе. Те равнодушно кивали
головой. Прежде, бывало, соседи роились, словно пчелы, вокруг нас, но
потом им надоели наши бесконечные споры и препирательства, и они
постепенно охладели к нашим шахматным баталиям. Теперь я и дядя Геворк
пользовались во дворе полной автономией, и это доставляло нам
удовольствие.
— Товарищ Геворк Артавазович, почему вы записываете ходы? — начинал я
придирки.
— Так положено!
— Я ведь не записываю?
— Должен!
— А я не умею.
— Значит, ты неуч. Дай-ка я запишу твой ход, а ты поставь крестик или
же приложи отпечаток пальца.
— Какой еще отпечаток? Что я, заключенный? — слово «заключенный» я
произношу с ударением — дядя Геворк в свое время побывал в плену и
напоминание о тех днях расстраивает ему нервы. Но делаю я это не со зла —
волнуясь, дядя Геворк начинает допускать ошибки, и у меня появляются шансы
на выигрыш.
— Но, но, сопляк, без намеков! Я ведь не напоминаю тебе о двойках по
политэкономии, планированию, статистике, праву и диалектическому
материализму. — Дядя Геворк по пальцам пересчитывает предметы
университетского курса.
— Ты, что ли, учишься вместо меня? Как же я перехожу с курса на курс?
— Вот именно — как? — смеется дядя Геворк.
— Где это ты получил такое образование? Не в плену ли? — щурю я
глаза.
— В каком еще плену? — цедит дядя Геворк сквозь зубы и испуганно
оглядывается.
— А в таком! От Навтлуги до самого Ростова с поднятыми руками кто
вместо «ура» орал «хайль Гитлер»? Не ты?
— Геворк, ты человек мудрый. Не обращай внимания на этого сопляка,
иначе схлопочет он от тебя пощечину, а это не к лицу тебе, — предупреждает
дядя Геворк сам себя и делает ход, от которого меня бросает в жар.
— Ва-а-а, вот это ход! — хватаюсь я за голову.
— Армянский ход! — уточняет дядя Геворк.
— От изменника Родины иного я и не ожидал.
— Слушай, парень, почему я изменник Родины? — встает дядя Геворк.
— Потому, что сдался Гитлеру!
— Я один, да?
— А ты на других не кивай!
— Так я же был вместе с другими! Шах! Что же мне оставалось делать?
Убери руку, это моя фигура!
— А ты вышел бы и заявил: «Товарищ Гитлер, я не могу быть заодно с
этими трусами!» Почему не объявляешь «гардэ»?
— Болван, королю «гардэ» не объявляют... Хорошо, а что дальше? — Дядя
Геворк садится.
— Да, так и сказал бы: «Я не могу быть заодно с ними, я свою
цветущую, красивую...»
— Знаешь что? Я помню тебя вот с такого возраста, — дядя Геворк
показывает кончик мизинца, — и всегда ты был обезьяной, ничего в тебе не
изменилось. Плевал я на Дарвина и его эволюционную теорию! Человека из
тебя не получится! Вот ты здесь, наглядное пособие. Какая же тут эволюция!
Тьфу!
— Значит, ты не изменник Родины? — не отстаю я.
— Я был бы таковым, если отвел бы Гитлера в сторону и шепнул бы ему,
как Иуда: «Товарищ Гитлер, товарищ Сталин скрывается в Гефсиманском саду!»
— Где, где?! — удивляюсь я.
— Эх ты, одноклеточное! — сокрушенно качает головой дядя Геворк.
— И дивизии своей ты не изменял?
— Нет!
— Ни полку, ни батальону, ни взводу? — допытываюсь я.
— Слушай, человек, что ты ко мне привязался? Если я изменял кому, так
это моей Анетте, и то раз в жизни, и то в командировке, и то в Кутаиси, и
то с двадцатилетней официанткой, понятно тебе?
— Нет, непонятно! — упорствую я.
— Анетта, — кричит дядя Геворк, — пока я не взял греха на душу и не
раздавил, как клопа, этого мерзавца, вынеси две бутылки и авоську!
— Опять проиграл? — смеется в комнате тетя Анетта.
— Смейтесь, смейтесь, будет и на моей улице праздник! — грожусь я.
— Ну, а до праздника, дорогая Анетта, положи ему в авоську две
бутылки.
— Хоть две, хоть пять — денег у меня нет! — предупреждаю я дядю
Геворка и собираюсь встать.
— Сиди-и-и, — дядя Геворк кладет мне на голову свой огромный кулак, —
хочешь, чтобы я пошел под суд именно за убийство?
— Ва, нет денег у меня! Ты что, не человек? Нет у тебя ни сердца, ни
детей?
— Такое, как ты, дитя я убивал бы три раза в день... Анетта,
одолжи-ка этому недоноску еще одну десятку за мой счет... Редиска — на
улице Клары Цеткин, хлеб — на 25 февраля, хлеб возьми мой любимый —
«Отелло», дешево и вкусно... Вино — «саперави»...
— Что ты сказал? — появляется в дверях подбоченившаяся тетя Анетта.
— Ничего, Анетта-джан, одолжи, говорю, ему десять рублей... За мой
счет... — Голос дяди Геворка заметно ослабевает.
— Прохвосты, жулики! Решили околпачить Анетту Георгобиани? Ну-ка,
проваливайте отсюда, иначе напьетесь у меня стрихнина и сулемы! Ишь ты,
сговорились, аферисты! Да этот вислоухий уже задолжал мне сто двадцать
рублей за твой счет!
— Что ты, дорогая, в чем ты нас обвиняешь? — удивляется дядя Геворк.
— В том! Почему хоть раз не выиграл он и не потел за вином ты? —
вопрошает со злорадством тетя Анетта.
— Ва, а какая разница? Ну, скажем, проиграл я и я же пошел за вином,
деньги-то все же отдашь ты? — объясняет дядя Геворк.
— У кого только повернулся язык назвать тебя армянином, человеком
расчетливым, знающим цену деньгам?! Что же это получается? Деньги — мои,
бутылки — мои, закуска — моя, и вино разливать мне же! А вы будете
угощаться, да? — Тетя Анетта кладет на стол приготовленную заранее десятку
и авоську с бутылками и взирает на нас уничтожающим взглядом — точно
таким, каким контролер в трамвае взирает на безбилетных пассажиров.
Я и дядя Геворк стыдливо опускаем головы.
— Иди скорей, пока она не передумала! — шепчет мне дядя Геворк.
Вино мы пили всегда дома. И вот что странно: хотя об этом мы не
договаривались и никто нас к тому не обязывал, но как только в руках у нас
появлялись стаканы с кровавого цвета жидкостью, всякое балагурство и
сквернословие как рукой снимало и наша беседа настраивалась на грусть,
откровенность, юмор, мечтания и любовь.
Первый тост, конечно, произносился за тетю Анетту и мою мать,
следующий — за родных, затем — за Грузию и сразу же — за Армению. О Грузии
дядя Геворк говорит странно и удивительно:
— Ваша Грузия, дорогой мой Мито, похожа на красивого, породистого
скакуна под золотым седлом... К вашему несчастью, отведено этому скакуну
место на таком красивом лугу, да к тому же такое видное, что каждому
прохожему хочется сесть на него и погарцевать с видом военачальника. Так
было испокон веков. Слава всевышнему, нрав скакуна разборчивый и гордый —
сажает на себя не каждого подонка, а лишь людей достойных. А если кому
изменит чувство меры, тотчас же сбросит его наземь... Ты еще ребенок,
многое тебе невдомек, а мне на своем веку пришлось повидать таких... Да,
удивительная страна ваша Грузия, выпьем за нее!
А что же я? Ведь я не тварь бессловесная? Я — человек, существо
мыслящее и говорящее, и я обязан сказать дяде Геворку что-то приятное про
Армению. Но что, я не знаю, и потому начинаю, заикаясь:
— Дядя Геворк, на свете нет страны лучше Армении...
— Вот сукин сын! Откуда тебе об этом известно, ведь ты ни разу не был
в Армении, — улыбается дядя Геворк.
— Ну и что? Зато я читал и слышал... Один Эчмиадзин чего стоит! И
потом — вторую свою жизнь человечество начало с горы Арарат... — Голубые
глаза дяди Геворка наполняются слезами и блестят, словно изумруд. — В
общем, если б не один недостаток...
— Какой недостаток? — настораживается дядя Геворк и ставит на стол
стакан.
— Моря у вас нет, дядя Геворк, моря! — произношу я трагически.
— Да, что правда — правда, — вздыхает он.
— Но ничего, есть ведь у вас Севан! Чем не море? — ободряю я дядю
Геворка.
— Какое это море — без единого порта.
— А вы постройте порт и назовите его Севанстополем! Вот и все! —
смеюсь я.
— Ну-ка, без балагурства! — предупреждает дядя Геворк, от души
смеется и произносит очередной тост.
Я готовился к сессии и поэтому виделся с дядей Геворком редко, а
последний месяц — то ли по моей невнимательности, то ли по причине его
занятости — вообще не встречался с ним. Говоря откровенно, я был так
обременен собственными заботами, что и не вспоминал о нем.
В тот день я сидел дома и конспектировал земельное право. Мать
хлопотала на общем балконе, обмениваясь с соседками последними дворовыми
новостями. Вдруг до меня донесся голос дяди Геворка, зовущего маму. Было
около часу дня — в это время ему полагалось находиться на работе. Я
прислушался.
— Уважаемая Анико, ваш Митуша дома?
— Дома, Геворк, занимается.
— Скажите ему, пусть спустится на минуту, когда освободится, —
попросил дядя Геворк.
— Ступай вниз, что-то с Геворком неладно, — заглянула в комнату мама.
— Почему ты так думаешь? — спросил я, вставая.
— Слишком уж серьезно и жалобно он со мной разговаривал...
Я сбежал по лестнице и, не постучавшись, вошел в комнату дяди
Геворка. Он сидел за столом, у шахматной доски с расставленными фигурами.
Теги Анетты не было видно.
— Баров, дядя Геворк! — приветствовал я соседа с наигранной
веселостью.
— Здравствуй, дружок! Садись! — отвечал он с улыбкой.
Я сел.
— Сегодня буду играть с тобой белыми. На коньяк. Выиграю, проиграю —
коньяк покупаю я. Согласен? Хочу напиться! — не дожидаясь ответа, он
сделал первый ход.
— Согласен! — ответил я и передвинул фигуру.
— Ну, как ты, как твоя сессия?
— Готовлюсь... Сессия еще не началась.
— Ну и какие у тебя виды на нее?
— Знаешь ведь мой девиз, дядя Геворк: тройка и здоровье...
— Правильно...
— Э, дядя Геворк, почему не записываешь ходы? Разучился, что ли,
писать? И почему ты решил напиться именно коньяком? «Саперави» тебя уже не
берет? — решил подурачиться, но, взглянув на дядю Геворка, осекся: он был
бледен и хмур.
— Нет смысла записывать, — насилу улыбнулся он, — а напиваюсь
коньяком потому, что коньяк — зелье от сатаны, оно память у человека
отшибает, а вино... Вино — напиток благородный, божественный...
— Верно! Вино и коньяк — что небо и земля! — подтвердил я.
— Не то говоришь, сынок! Между небом и землей, как и между телом и
одеждой, нет ни разницы, ни расстояния... Небо — одежда земли, небо —
вселенная. И земля наша — в том же небе, то есть во вселенной. А
вселенная — это божество. А что такое божество? Это — вечность, в которой
пребывает все земное и все то, в чем овеществлено само божество. Понятно
тебе? — спросил дядя Геворк и погладил меня по голове.
Я весь напрягся. Столь непонятным и умным я видел и слышал дядю
Геворка впервые.
— Нет, ничего я не понял, дядя Геворк! — признался я.
— Сейчас поймешь! — сказал он, и не успел я моргнуть, как мой слон
исчез с доски.
— Дядя Геворк, верни слона! — взмолился я.
— Ладно, возвращаю! Сегодня день помилования! — Дядя Геворк поставил
слона на место и вдруг запел вполголоса:
Чичинадзе, жизнь ты нам расстроил.
Для чего, зачем ЗАГЭС построил?
Темных улиц в городе не стало.
Девки, поцелуи — все пропало.
Он пел так сладко и приятно, так легко и красиво, что я даже рот
разинул от удивления. Впервые я видел поющего дядю Геворка.
— Ва-а-а! — вырвалось у меня.
— Что, понравилось? — спросил довольный дядя Геворк.
— Поешь, как бог, дядя Геворк! Чего же ты до сих пор таился?
— Вот это ты хорошо сказал — «как бог!». Гм, а кто ее слышал — песню
бога?
— А вправду, поет ли бог? — подумал я громко и сам же ответил себе:
— Впрочем, для кого ему петь, когда его же прославляет и воспевает
весь свет.
— Бог, если и поет, то всей вселенной! — сказал дядя Геворк.
— Как?
— А так — за пятак! Если бог создал мир, то и должен петь для своего
детища. Нельзя ведь растить дитя без колыбельной? — рассмеялся дядя
Геворк. — А мне как теперь быть, взять твою глупую королеву или подарить
ее тебе?
— Дядя Геворк, ты куда сегодня ходил — на работу или в церковь?
— А что? — нахмурился дядя Геворк.
— Больно ты сегодня мудрый и грустный.
Дядя Геворк закурил и долго молчал, наблюдая, как вьется и
рассеивается голубой дымок. Докурив папироску и погасив окурок в
пепельнице, он заговорил:
— Сегодня опять меня вызывали.
— Куда, дядя Геворк?
— Туда, — вскинул он голову, — по поводу плена.
— Да ты что, не кончилось это? — огорчился я.
— Видать, не кончилось.
— Что же ему нужно от тебя?
— Он предъявляет мне два, вернее — три обвинения. Первое — почему и
как я попал в плен, второе — почему я не покончил с собой, и третье —
почему я пел в ансамбле песни...
— В каком еще ансамбле? — удивился я.
— А черт его знает! Когда мы, еле волоча ноги, возвращались с
каменного карьера, я и один русский парень, Костя Суворов, старались
развлечь изможденных ребят, Костя играл на балалайке, я пел:
Гей-гоп, гей-гоп,
мадам попугай,
гей-гоп, гей-гоп,
один рубль дай...
Это я пел для русских, а для грузин — ту самую песенку, про ЗАГЭС.
Вот те крест, видит бог, для немцев я не пел никогда и ничего! Сами они,
сволочи, распевали нашу «Сулико»... А теперь этот бессовестный тип
пристает ко мне — почему я услаждал немцев!.. Как я попал в плен? Будто
знаю и скрываю! Посадили нас в товарные вагоны, повезли куда-то. А спустя
три дня — пожалуйста, вылезайте, а кругом — немцы! Вот и объясни теперь
ему, как это случилось! Почему не застрелился! А было у меня оружие? И
разве так просто — застрелиться? — Дядя Геворк закурил снова. Рука у него
дрожала. — Спрашиваю, сколько тебе лет, сынок...
— Кого спрашиваешь?
— Да этого следователя, будь он неладен...
— Как его фамилия?
— Дай вспомнить... Такая, знаешь, имя и фамилия вместе...
— Алекси-Месхишвили?
— Нет...
— Гогисванидзе?
— Нет... Да, вспомнил! Гигиберия!.. Спрашиваю, сколько тебе лет,
сынок, такой ты скорый и строгий... Не твое, говорит, это дело! Через три
дня не получу исчерпывающего ответа, потом пеняй, говорит, на себя!
— Ты тоже хорош! Что ты мне все это рассказываешь? Рассказал бы ему!
— Гм, расскажешь, когда на лбу у него вот такими буквами написано:
«Входа нет!»
— В следующий раз, когда он вызовет тебя, возьми меня с собой! —
потребовал я. Дядя Геворк рассмеялся. — Да ты не смейся, я говорю
серьезно — возьми меня с собой!
— Ладно, сынок, возьму, только коня и ладью поставь на место — они
оба твои, как же ты их берешь?
— Ну и черт с ними, не твое дело! — сказал я в сердцах и смешал
фигуры. Дядя Геворк спокойно разложил их по местам.
— Что, видишь, что моя берет, и на попятную? Играй, не вешай носа, у
нас впереди целых три дня! — Дядя Геворк сделал ход и записал его. —
Видишь, записал, чего же ты ждешь?
Дядя Геворк как будто ожил, лицо у него порозовело, в голосе
появились озорные нотки.
— Ну-ка, расскажи, как это было, на экзамене? «Кто перевел на
грузинский язык «Капитал» Маркса»? И что ты ответил? «Энгельс»? Расскажи,
расскажи!
Дядя Геворк встал, поднес левую руку к виску и произнес пропавшим
вдруг голосом:
— Слышь, Мито, со мной, кажется, все...
Потом сел, поднял вверх лицо с расширенными от изумления глазами,
«Аствац, инчу амар!» — проговорил по-армянски, уронил седую голову на
шахматную доску и... кончился...
Дядю Геворка похоронили в первый вторник июня 1950 года. Уже к
двенадцати часам дня вся улица Ниношвили, все перекрестки были забиты
народом.
На Дезертирском базаре я накупил много белых роз и с огромным букетом
в руках вошел в комнату, переполненную родными и близкими покойного.
Сперва они не узнали меня — из-за букета не было видно моего лица. Но
когда я подошел к гробу, положил букет у ног дяди Геворка и выпрямился, в
комнате раздались такие вопли, что сердце у меня дрогнуло и я разревелся,
как побитый ребенок.
— Папочка, дорогой, видишь, как тебя Митуша любил, сколько роз он
тебе принес... — запричитала Нелли.
— Подойди, подойди к нему, бедный мой неудачник, — присоединилась к
ней, раздирая лицо, тетя Анетта, — не было никогда у тебя стипендии, не
выигрывал ты никогда в шахматы, а теперь не стало и твоего дорогого дяди
Геворка... Некому больше сказать тебе «шах!»... Встань, Геворк, встань и
спроси у него — на какие деньги он накупил столько роз, я ведь знаю — по
три рубля штука на базаре... Расскажи, парень, расскажи своему дяде
Геворку, не стесняйся...
Я обнял Нелли, тетю Анетту и вышел во двор с распухшими глазами.
В три часа народ зашевелился. В дверях показался дядя Геворк,
поднятый так высоко, что казалось — не несут его, а сам он шагает по
воздуху.
— Не уходи, папочка! — умоляла Нелли.
— Не покидай меня, Геворк! — вторила ей тетя Анетта.
Процессия свернула налево, миновала вендиспансер. В начале улицы
Конституции вдруг раздался протяжный милицейский свисток. Процессия
остановилась.
— В чем дело? — спросил удивленно Валерьян Габисония, отставной
полковник, руководивший похоронами.
— Куда вы идете? — спросил в свою очередь молодой, безусый милиционер
(как потом выяснилось — новичок).
— Не будь здесь народа, я объяснил бы тебе все как следует, дурак ты
этакий!.. На свадьбу мы идем!..
Новичок смутился. Он понял, что сморозил глупость, спросив «куда»
вместо «по какой улице», но отступать не стал.
— Закройте сейчас же! — распорядился он.
— Что?! — взбесился Габисония.
— Закройте гроб! — повторил милиционер, положив руку на пустую
кобуру.
— Закройте, закройте, Геворку легче будет расставаться с милой
жизнью! — сказал один. Другой громко расхохотался, — к нему обернулась вся
процессия.
— Ничего, это истерика, пройдет! — успокоил народ третий.
— Ладно, пусть сойдет тебе сегодняшний день, а завтра потащу к
полковнику Челидзе, собственными руками сдеру с тебя погоны, оборву уши и
вырву язык. Запомни! — пригрозил Валерьян Габисония милиционеру.
Побледнев то ли от обиды, то ли от испуга, милиционер молча
повернулся и ушел.
Гроб закрыли. Мы направились к Кукийскому кладбищу.
В те годы духовой оркестр и венки на похоронах в Тбилиси выходили из
моды. Поэтому в процессии, среди уймы цветов, был лишь один-единственный
венок-исполин, который несли сразу же за гробом двое рабочих. На венке
красовалась душераздирающая надпись:
«Дорогому Геворку Артавазовичу от женщин улицы Ниношвили».
Дяде Геворку была оказана достойная честь. В последний путь — с улицы
Ниношвили до Кукийского кладбища гроб с прахом покойного несли на руках.
На могиле остались трое — я и два могильщика. Покончив с делом, они
смотали и завязали веревку, вскинули на плечи лопаты и кирку и собрались
уходить.
— Задержитесь на минуту! — попросил я их и присел у могилы.
Могильщики переглянулись, сложили свой инструмент и молча уселись напротив
меня.
Я достал из сумки колбасу, черный хлеб, две бутылки коньяка и
маленький граненый стаканчик.
— Ты кто будешь? — спросил один из могильщиков.
— Секретарь комсомольской организации четвертого курса экономического
факультета Димитрий Владимирович Дарчия, — ответил я с улыбкой.
— Я не про то. Кем ты приходишься покойному?
Я молча откупорил бутылку и наполнил стакан.
— Сын?
— Нет.
— Племянник?
— Нет.
— Пасынок?
— Да никто, просто сосед, должник...
— Видать, здорово ты ему задолжал — жена с дочерью ушли, а ты
остался, — сказал второй могильщик.
— Да, я перед ним в неоплатном долгу, и последний мой проигрыш — вот
эти две бутылки коньяка. Не успел расплатиться, скончался он за игрой в
шахматы... Как тебя зовут?
— Меня — Арташ, его — Тедо.
— Так вот, прошу вас как своих братьев — помогите мне выплатить долг.
— Поможем, конечно, но две бутылки коньяка — это много, опьянеем.
Выпьем одну, другую разольем на могиле, — сказал Тедо.
— А ему-то какая от этого польза? — спросил я.
— Будет польза... Ну-ка, подай бутылку! — Он взял бутылку и опрокинул
ее на могилу. — Как звали покойного?
— Дядя Геворк.
— За упокой твоей души, дядя Геворк, и прими этот коньяк от
Димитрия... — Золотистая жидкость с бульканьем выливалась из бутылки, и
свеженасыпанная земля быстро впитывала ее. — Гляди, как охотно он принял
твой долг. — Довольный Тедо возвратил мне бутылку.
— Теперь выпьем, — предложил я, поднимая стакан. — Я вам сказал, что
в неоплатном долгу перед этим человеком. Не подумайте только, что я
задолжал ему деньги...
— А что же? — удивился Тедо. — Что ты ему должен?
— Любовь, вот что!
— Вот ты и платишь любовью... — сказал задумчиво Арташ. — Эх, мне бы
так отплатили...
— За дядю Геворка! — сказал я и быстро выпил. Потом снова наполнил
стакан.
— Дай бог ему покоя! — произнесли могильщики разом, перекрестились и
выпили по очереди.
— Арташ, — обратился я к могильщику, — имя да и лицо у тебя
армянское. А армянским языком ты владеешь?
— Какой же я иначе армянин? — ответил он удивленно. — Не только я,
вот и Тедо знает армянский.
— Тогда, будь другом, скажи мне — как по-армянски будет «бог»?
— Эх, комсомол, хватит вам и того, что вы по-грузински поносите бога,
теперь захотели ругать его и по-армянски? — ответил Арташ с наигранной
улыбкой.
— Да нет, не то. Когда дядя Геворк умирал, мне послышалось, что он
что-то сказал богу...
— А что он сказал? — Заинтересованный Арташ привстал на коленях.
— Аствац, инчу амар!
— Так и сказал? — спросил удивленный Арташ и переглянулся с не менее
удивленным Тедо.
— Что, что это значит? — В ожидании ответа у меня сперло дыхание.
— Боже, за что?! — прошептал Тедо...
http://vgershov.lib.ru/ARCHIVES/D/D...dze_N._V..shtml
АСТВАЦ, ИНЧУ АМАР!
Рассказ
Перевод З. Ахвледиани
читать дальшеДядя Геворк умер неожиданно. Сперва он встал, поднес левую руку к
виску и произнес пропавшим вдруг голосом:
— Слышь, Мито, со мной, кажется, все...
Потом сел, поднял вверх лицо с расширенными от изумления глазами,
«Аствац, инчу амар!» — проговорил по-армянски, уронил седую голову на
шахматную доску и... кончился с зажатой в руке моей черной ладьей.
Дяде Геворку было лет сорок, сорок пять. Жил он в нашем дворе, в
одной комнате, с женой и дочерью. Дочь его, писаную красавицу Нелли, в
послевоенный год увел Трубка-Гогия из Сванетского квартала. По
воскресеньям Нелли навещала родителей. Весь день бабка Анетта и дед Геворк
наслаждались, лаская внучка. Вечером Нелли возвращалась к мужу.
Мы с мамой поддерживали с дядей Геворком более чем доброе соседство.
Дело в том, что когда Трубка-Гогия похитил Нелли, никто, кроме меня, не
заступился за нее, не погнался за похитителем. Обошлось мне это в добрый
синяк на глазу да в два унизительных пинка в нашем же дворе, но зато я
навсегда заслужил любовь, доверие и симпатию дяди Геворка и тети Анетты.
Симпатия эта со стороны дяди Геворка выражалась в том, что ни с кем, кроме
меня, он в шахматы не играл. Турнир устраивался почти ежедневно и протекал
по установленному порядку: белыми играл я, проигравший выставлял две
бутылки «саперави» и закуску, в которой, как правило, доминировала красная
редиска. Возвратясь с работы, дядя Геворк обедал, затем устраивал «мертвый
час», потом, облачившись в пеструю арестантскую пижаму, выходил во двор и,
задрав вверх голову, звал мою маму:
— Глубокоуважаемая сударыня, почтенная Анико, вернулся ли с лекций
ваш чокнутый Капабланка?
— Вернулся, вернулся, — отвечала мама.
— В таком случае, если он не занят, как обычно, творческим трудом,
передайте ему, что ваш сосед Ботвинник просит его оказать честь, уделить
из золотого фонда своего драгоценного времени несколько минут и...
— Ладно, ладно, отсохни твой язык! Чем трещать и мудрствовать
по-грузински, выучил бы, несчастный, хоть одно армянское слово, был бы
человеком, а то не поймешь, кто ты! Ни то ни се! — отвечала мать, потом
звала меня: — Спускайся вниз, приглашает твой свистун!
Не было на свете человека сладкоречивее и рассказчика интереснее дяди
Геворка. В шахматы мы играли во дворе, у самых дверей его комнаты. Я
спускался вниз, подсаживался к шахматной доске с расставленными уже
фигурами и протягивал руку дяде Геворку:
— Баров!*
Дядя Геворк не отвечал. Он дожидался моего первого хода, затем делал
ответный ход, записывал его и лишь после этого здоровался со мной за руку:
— Здравствуй. Дав-давбасэ** идет?
_______________
* Б а р о в! — от армянского «барев» — здравствуй!
** Д а в-д а в б а с э — удвоение, утроение ставки при игре в
нарды.
— Нет!
— Соседи, будьте свидетелями, дав-давбасэ не идет! — обращался дядя
Геворк к занятым своими делами соседям во дворе. Те равнодушно кивали
головой. Прежде, бывало, соседи роились, словно пчелы, вокруг нас, но
потом им надоели наши бесконечные споры и препирательства, и они
постепенно охладели к нашим шахматным баталиям. Теперь я и дядя Геворк
пользовались во дворе полной автономией, и это доставляло нам
удовольствие.
— Товарищ Геворк Артавазович, почему вы записываете ходы? — начинал я
придирки.
— Так положено!
— Я ведь не записываю?
— Должен!
— А я не умею.
— Значит, ты неуч. Дай-ка я запишу твой ход, а ты поставь крестик или
же приложи отпечаток пальца.
— Какой еще отпечаток? Что я, заключенный? — слово «заключенный» я
произношу с ударением — дядя Геворк в свое время побывал в плену и
напоминание о тех днях расстраивает ему нервы. Но делаю я это не со зла —
волнуясь, дядя Геворк начинает допускать ошибки, и у меня появляются шансы
на выигрыш.
— Но, но, сопляк, без намеков! Я ведь не напоминаю тебе о двойках по
политэкономии, планированию, статистике, праву и диалектическому
материализму. — Дядя Геворк по пальцам пересчитывает предметы
университетского курса.
— Ты, что ли, учишься вместо меня? Как же я перехожу с курса на курс?
— Вот именно — как? — смеется дядя Геворк.
— Где это ты получил такое образование? Не в плену ли? — щурю я
глаза.
— В каком еще плену? — цедит дядя Геворк сквозь зубы и испуганно
оглядывается.
— А в таком! От Навтлуги до самого Ростова с поднятыми руками кто
вместо «ура» орал «хайль Гитлер»? Не ты?
— Геворк, ты человек мудрый. Не обращай внимания на этого сопляка,
иначе схлопочет он от тебя пощечину, а это не к лицу тебе, — предупреждает
дядя Геворк сам себя и делает ход, от которого меня бросает в жар.
— Ва-а-а, вот это ход! — хватаюсь я за голову.
— Армянский ход! — уточняет дядя Геворк.
— От изменника Родины иного я и не ожидал.
— Слушай, парень, почему я изменник Родины? — встает дядя Геворк.
— Потому, что сдался Гитлеру!
— Я один, да?
— А ты на других не кивай!
— Так я же был вместе с другими! Шах! Что же мне оставалось делать?
Убери руку, это моя фигура!
— А ты вышел бы и заявил: «Товарищ Гитлер, я не могу быть заодно с
этими трусами!» Почему не объявляешь «гардэ»?
— Болван, королю «гардэ» не объявляют... Хорошо, а что дальше? — Дядя
Геворк садится.
— Да, так и сказал бы: «Я не могу быть заодно с ними, я свою
цветущую, красивую...»
— Знаешь что? Я помню тебя вот с такого возраста, — дядя Геворк
показывает кончик мизинца, — и всегда ты был обезьяной, ничего в тебе не
изменилось. Плевал я на Дарвина и его эволюционную теорию! Человека из
тебя не получится! Вот ты здесь, наглядное пособие. Какая же тут эволюция!
Тьфу!
— Значит, ты не изменник Родины? — не отстаю я.
— Я был бы таковым, если отвел бы Гитлера в сторону и шепнул бы ему,
как Иуда: «Товарищ Гитлер, товарищ Сталин скрывается в Гефсиманском саду!»
— Где, где?! — удивляюсь я.
— Эх ты, одноклеточное! — сокрушенно качает головой дядя Геворк.
— И дивизии своей ты не изменял?
— Нет!
— Ни полку, ни батальону, ни взводу? — допытываюсь я.
— Слушай, человек, что ты ко мне привязался? Если я изменял кому, так
это моей Анетте, и то раз в жизни, и то в командировке, и то в Кутаиси, и
то с двадцатилетней официанткой, понятно тебе?
— Нет, непонятно! — упорствую я.
— Анетта, — кричит дядя Геворк, — пока я не взял греха на душу и не
раздавил, как клопа, этого мерзавца, вынеси две бутылки и авоську!
— Опять проиграл? — смеется в комнате тетя Анетта.
— Смейтесь, смейтесь, будет и на моей улице праздник! — грожусь я.
— Ну, а до праздника, дорогая Анетта, положи ему в авоську две
бутылки.
— Хоть две, хоть пять — денег у меня нет! — предупреждаю я дядю
Геворка и собираюсь встать.
— Сиди-и-и, — дядя Геворк кладет мне на голову свой огромный кулак, —
хочешь, чтобы я пошел под суд именно за убийство?
— Ва, нет денег у меня! Ты что, не человек? Нет у тебя ни сердца, ни
детей?
— Такое, как ты, дитя я убивал бы три раза в день... Анетта,
одолжи-ка этому недоноску еще одну десятку за мой счет... Редиска — на
улице Клары Цеткин, хлеб — на 25 февраля, хлеб возьми мой любимый —
«Отелло», дешево и вкусно... Вино — «саперави»...
— Что ты сказал? — появляется в дверях подбоченившаяся тетя Анетта.
— Ничего, Анетта-джан, одолжи, говорю, ему десять рублей... За мой
счет... — Голос дяди Геворка заметно ослабевает.
— Прохвосты, жулики! Решили околпачить Анетту Георгобиани? Ну-ка,
проваливайте отсюда, иначе напьетесь у меня стрихнина и сулемы! Ишь ты,
сговорились, аферисты! Да этот вислоухий уже задолжал мне сто двадцать
рублей за твой счет!
— Что ты, дорогая, в чем ты нас обвиняешь? — удивляется дядя Геворк.
— В том! Почему хоть раз не выиграл он и не потел за вином ты? —
вопрошает со злорадством тетя Анетта.
— Ва, а какая разница? Ну, скажем, проиграл я и я же пошел за вином,
деньги-то все же отдашь ты? — объясняет дядя Геворк.
— У кого только повернулся язык назвать тебя армянином, человеком
расчетливым, знающим цену деньгам?! Что же это получается? Деньги — мои,
бутылки — мои, закуска — моя, и вино разливать мне же! А вы будете
угощаться, да? — Тетя Анетта кладет на стол приготовленную заранее десятку
и авоську с бутылками и взирает на нас уничтожающим взглядом — точно
таким, каким контролер в трамвае взирает на безбилетных пассажиров.
Я и дядя Геворк стыдливо опускаем головы.
— Иди скорей, пока она не передумала! — шепчет мне дядя Геворк.
Вино мы пили всегда дома. И вот что странно: хотя об этом мы не
договаривались и никто нас к тому не обязывал, но как только в руках у нас
появлялись стаканы с кровавого цвета жидкостью, всякое балагурство и
сквернословие как рукой снимало и наша беседа настраивалась на грусть,
откровенность, юмор, мечтания и любовь.
Первый тост, конечно, произносился за тетю Анетту и мою мать,
следующий — за родных, затем — за Грузию и сразу же — за Армению. О Грузии
дядя Геворк говорит странно и удивительно:
— Ваша Грузия, дорогой мой Мито, похожа на красивого, породистого
скакуна под золотым седлом... К вашему несчастью, отведено этому скакуну
место на таком красивом лугу, да к тому же такое видное, что каждому
прохожему хочется сесть на него и погарцевать с видом военачальника. Так
было испокон веков. Слава всевышнему, нрав скакуна разборчивый и гордый —
сажает на себя не каждого подонка, а лишь людей достойных. А если кому
изменит чувство меры, тотчас же сбросит его наземь... Ты еще ребенок,
многое тебе невдомек, а мне на своем веку пришлось повидать таких... Да,
удивительная страна ваша Грузия, выпьем за нее!
А что же я? Ведь я не тварь бессловесная? Я — человек, существо
мыслящее и говорящее, и я обязан сказать дяде Геворку что-то приятное про
Армению. Но что, я не знаю, и потому начинаю, заикаясь:
— Дядя Геворк, на свете нет страны лучше Армении...
— Вот сукин сын! Откуда тебе об этом известно, ведь ты ни разу не был
в Армении, — улыбается дядя Геворк.
— Ну и что? Зато я читал и слышал... Один Эчмиадзин чего стоит! И
потом — вторую свою жизнь человечество начало с горы Арарат... — Голубые
глаза дяди Геворка наполняются слезами и блестят, словно изумруд. — В
общем, если б не один недостаток...
— Какой недостаток? — настораживается дядя Геворк и ставит на стол
стакан.
— Моря у вас нет, дядя Геворк, моря! — произношу я трагически.
— Да, что правда — правда, — вздыхает он.
— Но ничего, есть ведь у вас Севан! Чем не море? — ободряю я дядю
Геворка.
— Какое это море — без единого порта.
— А вы постройте порт и назовите его Севанстополем! Вот и все! —
смеюсь я.
— Ну-ка, без балагурства! — предупреждает дядя Геворк, от души
смеется и произносит очередной тост.
Я готовился к сессии и поэтому виделся с дядей Геворком редко, а
последний месяц — то ли по моей невнимательности, то ли по причине его
занятости — вообще не встречался с ним. Говоря откровенно, я был так
обременен собственными заботами, что и не вспоминал о нем.
В тот день я сидел дома и конспектировал земельное право. Мать
хлопотала на общем балконе, обмениваясь с соседками последними дворовыми
новостями. Вдруг до меня донесся голос дяди Геворка, зовущего маму. Было
около часу дня — в это время ему полагалось находиться на работе. Я
прислушался.
— Уважаемая Анико, ваш Митуша дома?
— Дома, Геворк, занимается.
— Скажите ему, пусть спустится на минуту, когда освободится, —
попросил дядя Геворк.
— Ступай вниз, что-то с Геворком неладно, — заглянула в комнату мама.
— Почему ты так думаешь? — спросил я, вставая.
— Слишком уж серьезно и жалобно он со мной разговаривал...
Я сбежал по лестнице и, не постучавшись, вошел в комнату дяди
Геворка. Он сидел за столом, у шахматной доски с расставленными фигурами.
Теги Анетты не было видно.
— Баров, дядя Геворк! — приветствовал я соседа с наигранной
веселостью.
— Здравствуй, дружок! Садись! — отвечал он с улыбкой.
Я сел.
— Сегодня буду играть с тобой белыми. На коньяк. Выиграю, проиграю —
коньяк покупаю я. Согласен? Хочу напиться! — не дожидаясь ответа, он
сделал первый ход.
— Согласен! — ответил я и передвинул фигуру.
— Ну, как ты, как твоя сессия?
— Готовлюсь... Сессия еще не началась.
— Ну и какие у тебя виды на нее?
— Знаешь ведь мой девиз, дядя Геворк: тройка и здоровье...
— Правильно...
— Э, дядя Геворк, почему не записываешь ходы? Разучился, что ли,
писать? И почему ты решил напиться именно коньяком? «Саперави» тебя уже не
берет? — решил подурачиться, но, взглянув на дядю Геворка, осекся: он был
бледен и хмур.
— Нет смысла записывать, — насилу улыбнулся он, — а напиваюсь
коньяком потому, что коньяк — зелье от сатаны, оно память у человека
отшибает, а вино... Вино — напиток благородный, божественный...
— Верно! Вино и коньяк — что небо и земля! — подтвердил я.
— Не то говоришь, сынок! Между небом и землей, как и между телом и
одеждой, нет ни разницы, ни расстояния... Небо — одежда земли, небо —
вселенная. И земля наша — в том же небе, то есть во вселенной. А
вселенная — это божество. А что такое божество? Это — вечность, в которой
пребывает все земное и все то, в чем овеществлено само божество. Понятно
тебе? — спросил дядя Геворк и погладил меня по голове.
Я весь напрягся. Столь непонятным и умным я видел и слышал дядю
Геворка впервые.
— Нет, ничего я не понял, дядя Геворк! — признался я.
— Сейчас поймешь! — сказал он, и не успел я моргнуть, как мой слон
исчез с доски.
— Дядя Геворк, верни слона! — взмолился я.
— Ладно, возвращаю! Сегодня день помилования! — Дядя Геворк поставил
слона на место и вдруг запел вполголоса:
Чичинадзе, жизнь ты нам расстроил.
Для чего, зачем ЗАГЭС построил?
Темных улиц в городе не стало.
Девки, поцелуи — все пропало.
Он пел так сладко и приятно, так легко и красиво, что я даже рот
разинул от удивления. Впервые я видел поющего дядю Геворка.
— Ва-а-а! — вырвалось у меня.
— Что, понравилось? — спросил довольный дядя Геворк.
— Поешь, как бог, дядя Геворк! Чего же ты до сих пор таился?
— Вот это ты хорошо сказал — «как бог!». Гм, а кто ее слышал — песню
бога?
— А вправду, поет ли бог? — подумал я громко и сам же ответил себе:
— Впрочем, для кого ему петь, когда его же прославляет и воспевает
весь свет.
— Бог, если и поет, то всей вселенной! — сказал дядя Геворк.
— Как?
— А так — за пятак! Если бог создал мир, то и должен петь для своего
детища. Нельзя ведь растить дитя без колыбельной? — рассмеялся дядя
Геворк. — А мне как теперь быть, взять твою глупую королеву или подарить
ее тебе?
— Дядя Геворк, ты куда сегодня ходил — на работу или в церковь?
— А что? — нахмурился дядя Геворк.
— Больно ты сегодня мудрый и грустный.
Дядя Геворк закурил и долго молчал, наблюдая, как вьется и
рассеивается голубой дымок. Докурив папироску и погасив окурок в
пепельнице, он заговорил:
— Сегодня опять меня вызывали.
— Куда, дядя Геворк?
— Туда, — вскинул он голову, — по поводу плена.
— Да ты что, не кончилось это? — огорчился я.
— Видать, не кончилось.
— Что же ему нужно от тебя?
— Он предъявляет мне два, вернее — три обвинения. Первое — почему и
как я попал в плен, второе — почему я не покончил с собой, и третье —
почему я пел в ансамбле песни...
— В каком еще ансамбле? — удивился я.
— А черт его знает! Когда мы, еле волоча ноги, возвращались с
каменного карьера, я и один русский парень, Костя Суворов, старались
развлечь изможденных ребят, Костя играл на балалайке, я пел:
Гей-гоп, гей-гоп,
мадам попугай,
гей-гоп, гей-гоп,
один рубль дай...
Это я пел для русских, а для грузин — ту самую песенку, про ЗАГЭС.
Вот те крест, видит бог, для немцев я не пел никогда и ничего! Сами они,
сволочи, распевали нашу «Сулико»... А теперь этот бессовестный тип
пристает ко мне — почему я услаждал немцев!.. Как я попал в плен? Будто
знаю и скрываю! Посадили нас в товарные вагоны, повезли куда-то. А спустя
три дня — пожалуйста, вылезайте, а кругом — немцы! Вот и объясни теперь
ему, как это случилось! Почему не застрелился! А было у меня оружие? И
разве так просто — застрелиться? — Дядя Геворк закурил снова. Рука у него
дрожала. — Спрашиваю, сколько тебе лет, сынок...
— Кого спрашиваешь?
— Да этого следователя, будь он неладен...
— Как его фамилия?
— Дай вспомнить... Такая, знаешь, имя и фамилия вместе...
— Алекси-Месхишвили?
— Нет...
— Гогисванидзе?
— Нет... Да, вспомнил! Гигиберия!.. Спрашиваю, сколько тебе лет,
сынок, такой ты скорый и строгий... Не твое, говорит, это дело! Через три
дня не получу исчерпывающего ответа, потом пеняй, говорит, на себя!
— Ты тоже хорош! Что ты мне все это рассказываешь? Рассказал бы ему!
— Гм, расскажешь, когда на лбу у него вот такими буквами написано:
«Входа нет!»
— В следующий раз, когда он вызовет тебя, возьми меня с собой! —
потребовал я. Дядя Геворк рассмеялся. — Да ты не смейся, я говорю
серьезно — возьми меня с собой!
— Ладно, сынок, возьму, только коня и ладью поставь на место — они
оба твои, как же ты их берешь?
— Ну и черт с ними, не твое дело! — сказал я в сердцах и смешал
фигуры. Дядя Геворк спокойно разложил их по местам.
— Что, видишь, что моя берет, и на попятную? Играй, не вешай носа, у
нас впереди целых три дня! — Дядя Геворк сделал ход и записал его. —
Видишь, записал, чего же ты ждешь?
Дядя Геворк как будто ожил, лицо у него порозовело, в голосе
появились озорные нотки.
— Ну-ка, расскажи, как это было, на экзамене? «Кто перевел на
грузинский язык «Капитал» Маркса»? И что ты ответил? «Энгельс»? Расскажи,
расскажи!
Дядя Геворк встал, поднес левую руку к виску и произнес пропавшим
вдруг голосом:
— Слышь, Мито, со мной, кажется, все...
Потом сел, поднял вверх лицо с расширенными от изумления глазами,
«Аствац, инчу амар!» — проговорил по-армянски, уронил седую голову на
шахматную доску и... кончился...
Дядю Геворка похоронили в первый вторник июня 1950 года. Уже к
двенадцати часам дня вся улица Ниношвили, все перекрестки были забиты
народом.
На Дезертирском базаре я накупил много белых роз и с огромным букетом
в руках вошел в комнату, переполненную родными и близкими покойного.
Сперва они не узнали меня — из-за букета не было видно моего лица. Но
когда я подошел к гробу, положил букет у ног дяди Геворка и выпрямился, в
комнате раздались такие вопли, что сердце у меня дрогнуло и я разревелся,
как побитый ребенок.
— Папочка, дорогой, видишь, как тебя Митуша любил, сколько роз он
тебе принес... — запричитала Нелли.
— Подойди, подойди к нему, бедный мой неудачник, — присоединилась к
ней, раздирая лицо, тетя Анетта, — не было никогда у тебя стипендии, не
выигрывал ты никогда в шахматы, а теперь не стало и твоего дорогого дяди
Геворка... Некому больше сказать тебе «шах!»... Встань, Геворк, встань и
спроси у него — на какие деньги он накупил столько роз, я ведь знаю — по
три рубля штука на базаре... Расскажи, парень, расскажи своему дяде
Геворку, не стесняйся...
Я обнял Нелли, тетю Анетту и вышел во двор с распухшими глазами.
В три часа народ зашевелился. В дверях показался дядя Геворк,
поднятый так высоко, что казалось — не несут его, а сам он шагает по
воздуху.
— Не уходи, папочка! — умоляла Нелли.
— Не покидай меня, Геворк! — вторила ей тетя Анетта.
Процессия свернула налево, миновала вендиспансер. В начале улицы
Конституции вдруг раздался протяжный милицейский свисток. Процессия
остановилась.
— В чем дело? — спросил удивленно Валерьян Габисония, отставной
полковник, руководивший похоронами.
— Куда вы идете? — спросил в свою очередь молодой, безусый милиционер
(как потом выяснилось — новичок).
— Не будь здесь народа, я объяснил бы тебе все как следует, дурак ты
этакий!.. На свадьбу мы идем!..
Новичок смутился. Он понял, что сморозил глупость, спросив «куда»
вместо «по какой улице», но отступать не стал.
— Закройте сейчас же! — распорядился он.
— Что?! — взбесился Габисония.
— Закройте гроб! — повторил милиционер, положив руку на пустую
кобуру.
— Закройте, закройте, Геворку легче будет расставаться с милой
жизнью! — сказал один. Другой громко расхохотался, — к нему обернулась вся
процессия.
— Ничего, это истерика, пройдет! — успокоил народ третий.
— Ладно, пусть сойдет тебе сегодняшний день, а завтра потащу к
полковнику Челидзе, собственными руками сдеру с тебя погоны, оборву уши и
вырву язык. Запомни! — пригрозил Валерьян Габисония милиционеру.
Побледнев то ли от обиды, то ли от испуга, милиционер молча
повернулся и ушел.
Гроб закрыли. Мы направились к Кукийскому кладбищу.
В те годы духовой оркестр и венки на похоронах в Тбилиси выходили из
моды. Поэтому в процессии, среди уймы цветов, был лишь один-единственный
венок-исполин, который несли сразу же за гробом двое рабочих. На венке
красовалась душераздирающая надпись:
«Дорогому Геворку Артавазовичу от женщин улицы Ниношвили».
Дяде Геворку была оказана достойная честь. В последний путь — с улицы
Ниношвили до Кукийского кладбища гроб с прахом покойного несли на руках.
На могиле остались трое — я и два могильщика. Покончив с делом, они
смотали и завязали веревку, вскинули на плечи лопаты и кирку и собрались
уходить.
— Задержитесь на минуту! — попросил я их и присел у могилы.
Могильщики переглянулись, сложили свой инструмент и молча уселись напротив
меня.
Я достал из сумки колбасу, черный хлеб, две бутылки коньяка и
маленький граненый стаканчик.
— Ты кто будешь? — спросил один из могильщиков.
— Секретарь комсомольской организации четвертого курса экономического
факультета Димитрий Владимирович Дарчия, — ответил я с улыбкой.
— Я не про то. Кем ты приходишься покойному?
Я молча откупорил бутылку и наполнил стакан.
— Сын?
— Нет.
— Племянник?
— Нет.
— Пасынок?
— Да никто, просто сосед, должник...
— Видать, здорово ты ему задолжал — жена с дочерью ушли, а ты
остался, — сказал второй могильщик.
— Да, я перед ним в неоплатном долгу, и последний мой проигрыш — вот
эти две бутылки коньяка. Не успел расплатиться, скончался он за игрой в
шахматы... Как тебя зовут?
— Меня — Арташ, его — Тедо.
— Так вот, прошу вас как своих братьев — помогите мне выплатить долг.
— Поможем, конечно, но две бутылки коньяка — это много, опьянеем.
Выпьем одну, другую разольем на могиле, — сказал Тедо.
— А ему-то какая от этого польза? — спросил я.
— Будет польза... Ну-ка, подай бутылку! — Он взял бутылку и опрокинул
ее на могилу. — Как звали покойного?
— Дядя Геворк.
— За упокой твоей души, дядя Геворк, и прими этот коньяк от
Димитрия... — Золотистая жидкость с бульканьем выливалась из бутылки, и
свеженасыпанная земля быстро впитывала ее. — Гляди, как охотно он принял
твой долг. — Довольный Тедо возвратил мне бутылку.
— Теперь выпьем, — предложил я, поднимая стакан. — Я вам сказал, что
в неоплатном долгу перед этим человеком. Не подумайте только, что я
задолжал ему деньги...
— А что же? — удивился Тедо. — Что ты ему должен?
— Любовь, вот что!
— Вот ты и платишь любовью... — сказал задумчиво Арташ. — Эх, мне бы
так отплатили...
— За дядю Геворка! — сказал я и быстро выпил. Потом снова наполнил
стакан.
— Дай бог ему покоя! — произнесли могильщики разом, перекрестились и
выпили по очереди.
— Арташ, — обратился я к могильщику, — имя да и лицо у тебя
армянское. А армянским языком ты владеешь?
— Какой же я иначе армянин? — ответил он удивленно. — Не только я,
вот и Тедо знает армянский.
— Тогда, будь другом, скажи мне — как по-армянски будет «бог»?
— Эх, комсомол, хватит вам и того, что вы по-грузински поносите бога,
теперь захотели ругать его и по-армянски? — ответил Арташ с наигранной
улыбкой.
— Да нет, не то. Когда дядя Геворк умирал, мне послышалось, что он
что-то сказал богу...
— А что он сказал? — Заинтересованный Арташ привстал на коленях.
— Аствац, инчу амар!
— Так и сказал? — спросил удивленный Арташ и переглянулся с не менее
удивленным Тедо.
— Что, что это значит? — В ожидании ответа у меня сперло дыхание.
— Боже, за что?! — прошептал Тедо...
http://vgershov.lib.ru/ARCHIVES/D/D...dze_N._V..shtml
05.05.2004 в 10:26
Тут и моё прошлое - дед в плену был, а его отца в 37-ом расстреляли, только он об этом так никогда и не узнал... И хорошо, что дед рос сиротой, иначе за плен, да за отца-врага... Не было бы меня на свете тогда.